Культурный журнал

Буддийская зима

рассказ Буддийская зима
Золотистая пастель

Современная живопись мне не интересна. Я это не понимаю, да и понимать, если честно, особенного желания не имею. Просто так вышло. В компанию художников пригласил один знакомый — ну и завертелось. Мастерские, тусовки, выставки. Посиделки всякие. Художники — народ своеобразный, и жизнь у них своеобразная. Меня именно их жизнь и соблазнила чем-то. И потом — напрасно некоторые считают, что можно вообще что-то выбрать в этом мире, по большому счёту. Всё происходит само собой. Жизнь сама собой, на волнах возможностей и обстоятельств, чуть ли не рандомно, обозначает границы твоего социума, где встречаются люди, которые по разным, порой очень незначительным, причинам становятся тебе несколько ближе огромной массы остальных. И вот, иногда ты живёшь их жизнью, иногда — они твоей. Всё ради единственной цели — скрасить тьму одиночества человеческого бытия.

Волею того же случая мы попали на выставку некоего художника Светова. Мы — это Серж, я и Валентин Валентинович. Собирался прийти ещё Бурчук, но не пришёл. Дело в том, что нас по блату заблаговременно провели бесплатно, а Бурчук опоздал. С него, естественно, потребовали билет. Он стушевался, раскраснелся, затем ужасно разобиделся и отправился заливать обиду в летнее кафе в городском саду через дорогу. Туда мы и завалились где-то через час, в самое пекло, когда солнце, чуть скатившись с зенита, удушливо жарило, а Бурчук, выпив литр тёмного бархатного и разомлев, спрятался в полоске жиденького тенька.

— Так, тёмное бархатное, значит? — насмешливо осведомился Серж.
— Не трожь, — Бурчук поспешно пододвинул кружку к себе поближе и спросил: — Ну, и как там ваш Светов?

Валентин Валентинович с театральной выразительностью, громко, утробно, смачно так, извлёк из себя на свет Божий очень красноречивое и очень нехорошее слово.

— Это, если в целом, — пояснил он. — Хотя вот его «Пламенный ангел» мне понравился. Сильно. Тут уж не поспоришь.
— Да ну! — Серж махнул рукой, на излёте ловко зацепив кружку Бурчука и отхлебнув из неё пару внушительных глотков. — Это даже современным искусством назвать нельзя. Так, неореализм какой-то. А кто-то, помнится, успорял нам, что понимает, что такое постмодернизм. Ну не бывает в постмодернизме золотисто-пастельных тонов, не бывает. На, держи, своё тёмное бархатное. Мы светлое нефильтрованное будем.
— Ничего я не успорял, — пробурчал Бурчук. — Я читал интервью Светова, он сам сказал, что он постмодернист.

Серж снова махнул рукой, на этот раз подчёркнуто молчаливо, и сходил за пивом.

— Смотри, как свет играет, — сказал он, поставив передо мной кружку светлого нефильтрованного. — Смотри, а вот тут точь-в-точь как у Светова. Золотистая пастель.

Оранжевые переливы

Тогда мы никак не предполагали, что пройдёт всего какой-то один год, и некий художник Светов станет настолько популярным, что его даже покажут несколько раз по телеканалу «Культура». Валентин Валентинович совершенно переменил свою первоначальную оценку, превратившись из критика-зубоскала в страстного поклонника.

— У него уникальный цвет! — восхищался он. — Эти его оранжевые переливы — мощь необыкновенная. Посмотрите, никто так не пишет религиозную тему. У всех, если религия, аскетика, монах, отшельник, то обязательно тёмные тона, тяжесть, хмурь какая-то, тоска страшная, а у него оранжевые переливы — свет, сила, жить охота!..
— Хотя сам аскет тот ещё, — со знанием дела вставил Бурчук. — Я читал его интервью. Живёт как монах. Никаких излишеств, только искусство.

Серж часто с ними спорил, но не из-за того, что ему не нравился Светов, а потому что терпеть не мог бездумное восторженное обожательство.

— Оранжевые переливы — это всего лишь игра теней. Пусть и интересная, но по сути самая элементарная. Уж ты-то, Валентиныч, должен это знать, — сорок лет в искусстве.
— Никто из современных художников не умеет писать Иисуса Христа! — горячился Валентин Валентинович, проговаривая каждое слово с театральной выразительностью, громко, утробно, смачно так: — А он умеет!
— «Христос на Фаворе» и «Христос перед Великим Инквизитором», — подтвердил Бурчук.
— Ну причём тут Иисус Христос? — Серж махнул на них рукой и подмигнул мне заговорщицки: — А тебе нравятся оранжевые переливы?

Мне было глубоко плевать на любые переливы — будь они оранжевые или серо-буро-малиновые, будь они мощь необыкновенная или элементарная игра теней. Меня больше волновали мои собственные «оранжевые переливы» — деятельная, увлекательная страсть разрушения условностей на пути «нети-нети». Разрушение условностей быстро и неистово превратилось в саморазрушение. Так что сметающий условности дзен и сам беспомощно стал условностью. И Серж хорошо это знал.

— Может, поехали ко мне? — предложил он и опять заговорщицки подмигнул.

Кроваво-рыжий

Тем же летом нашу устоявшуюся компанию разбавила свежая кровь. Валентин Валентинович привёл к нам очередного «начинающего и талантливого» художника Ваню Рудакова, ярого фаната творчества Светова. Познакомились, потусили — ну он и прилип как-то незаметно. Мы прозвали его Рудиком. «Рудик» отчего-то очень шло его рыжей шевелюре и наивно-капризному, детскому выражению лица.

Однажды между Валентином Валентиновичем и Сержем произошла серьёзная ссора по поводу новой работы Светова, нашумевшего диптиха «Весна Инь. Весна Янь». Серж высмеивал появившиеся у мэтра восточные мотивы.

— Вот не понимаю я этой поголовной моды на восток! — размахивая руками, бушевал он. — Все буддистами сделались! Все что-то там ищут, какие-то «истины»! Всё это хрень — восток, запад — какая разница? Внутри пустота, вот и ищут, чем бы её заполнить. До смешного дошло — если человек не буддист, а, например, традиционный, так сказать, православный, на него вся эта элита грёбаная как на дурака смотрит. А по мне, так они сами дураки, дегенераты и предатели!
— Светов — художник традиционной школы, вот это любому дураку понятно! — настаивал Валентин Валентинович, тоже на повышенных тонах. — Откуда ты взял, что он буддист? А я знаю, откуда! Из зависти! Ты завидуешь, потому что бездарен и глуп, и попросту не в состоянии написать хоть что-то мало-мальски значительное!
— Чему завидовать?! — побагровел от злости Серж. — Вот этой кроваво-рыжей безвкусице? Да ты глянь, Валентиныч, внимательно! Ну! Кроваво-рыжий же, ну, признай!

И тут вдруг влез Рудик.
— А чем же, Серёг, по-твоему, кроваво-рыжий-то плох? — съязвил он. — Или что? Одни цвета годятся для живописи, а другие — нет? Это всё твои условности, твои иллюзии, твои комплексы.

Серж отмахнулся от него, процедив сквозь зубы:
— Тебе этого не понять, Рудик. Ты даже табуретку нарисовать не можешь как следует.

На беду, Рудик сидел на табуретке. Он встал и попытался ударить ею Сержа. Тот выхватил табуретку и обрушил её что есть силы Рудику на голову. Брызнула кровь. Вязкая и страшная в рыжих волосах.

Валентин Валентинович вызвал скорую и увёз Рудика в больницу. А мы потом сидели молча, не решаясь заговорить друг с другом. Только Бурчук обронил зачем-то никому уже ненужное:
— Я читал интервью Светова. Он сказал, что разочаровался в православии, объявил себя буддистом.

Тогда мне стали понятны четыре дурацкие истины моего страдания. Первая. Меня нет. Вторая. Сержа нет. Третья. Нас нет. Четвёртая. Ничего нет.

Серж поцеловал меня, и его губы противно измазали меня вкусом крови.

Кирпичная бескомпромиссность

Прежние отношения уже не вернулись. Да, мы иногда встречались. Но урывками, натянуто, скучно, неестественно. А все вместе, впятером, только один раз — на похоронах. Когда умер Валентин Валентинович. Говорят, перед смертью он ушёл в запой и жутко, распоследними погаными словами ругал Светова.

— Неудивительно, — сказал Серж. — Это он, наверное, «Нирвану» световскую увидел. Суровый кирпичный Будда. Холодный, мрачный, бездушный. А Валентиныч — простой русский мужик, ему ненавистна бездушность. Хотя Бог его знает. Я уже ничего не понимаю. Такое ощущение, что вокруг меня стена, и я бьюсь в неё головой упрямо, бескомпромиссно. Может, и правда это всё мои условности, мои иллюзии, мои комплексы? А на самом деле ничего нет…
— Светов очень изменился, — мрачно заметил Бурчук. — Я читал про него недавно. Раньше он был другой. Горячий, искренний, честный. Аскет, никаких излишеств, только искусство. А теперь открыл что-то вроде публичного дома в своей мастерской. Теневой бизнес — не то натурщицы, не то проститутки. Малюет голых баб, больше ничего. Исписался.
— У любого художника бывает кризис, — фальшиво, бесцветно отрезал Рудик и прошептал мне на ухо: — Поехали ко мне.

О, мой скорбный путь «нети-нети». О, ломающий условности дзен… Отчего мне так больно? Все условные стены разрушены. Никакой бескомпромиссности. На, бери меня. Делай, что хочешь с моим проклятым «я». Меня нет.

Коричнево-чёрный дьявол

Напрасно некоторые считают, что можно что-то выбрать в этом мире. Всё происходит само собой. Жизнь сама собой, на волнах возможностей и обстоятельств, чуть ли не рандомно, обозначает границы твоего социума, где тоже достаточно случайно встречаются люди, которые по разным, порой очень незначительным, причинам становятся тебе несколько ближе огромной массы остальных. И вот — иногда ты живёшь их жизнью, иногда — они твоей. Всё ради единственной цели — скрасить тьму одиночества человеческого бытия.

— Даша, что с тобой стало? Что у тебя стряслось? — взволновано спросил Бурчук.
— Ничего особенного, — равнодушно ответила я. — Просто наступила буддийская зима. Знаешь, что такое буддийская зима?
— Что?
— Это когда на всё нас**ть.
— Ну, почему тебе нас**ть? — Бурчук разволновался ещё сильней. — Давай, вставай, Дашка, Дашенька, милая…
— Всё имеет свои весну, лето, осень и зиму. Весной весело и охота жить. Летом тепло и удобно, чтобы наслаждаться жизнью. Осенью скучно жить. Зимой холодно, вьюжат метели, неистовствуют бураны. И если тебе на всё нас**ть, то, скорее всего, ты замёрзнешь. Я замерзаю от собственного холода, Бурчук. В моей душе буддийская зима, Бурчук… Бурчук, а почему я голая? Кто меня раздел?
— Я не знаю, Даша. Где ты была?
— Я была у Рудика. Мы пили водку. Знаешь, кстати, что у Светова нового? Нет? Дьявол. Коричнево-чёрный дьявол, сидящий на голых бабах. Игра теней, переливы, все дела. Бурчук, отвези меня куда-нибудь отсюда. Отвези, пожалуйста.

Он вызвал такси, закутал меня в свою куртку и увёз к себе домой. Утром я проснулась и спросила у него:
— Что со мной произошло вчера?

Бурчук смотрел на меня тепло, ласково и молчал.

фото к рассказу Буддийская зима
Автор: Сергей Корнев
Фото: Дарья Мазуркевич

количество просмотров 1 962
Система Orphus