Дофамин
«Вся эта любовная афера строится на строжайшем соблюдении тайны.
Вам внушают, что это на всю жизнь, а на самом деле
любовь химически перестаёт существовать по истечении трёх лет».
Ф. Бегбедер, «Любовь живёт три года»
Зрение
— Ты видишь, что я занята, или нет?! Отстань! Отстань, говорю, у меня руки грязные. Ты колбасу купил?
Я отстал и молча принялся выкладывать продукты из пакета на стол — макароны, гречку, консервы, упаковку яиц, сосиски, кетчуп, майонез, сигареты, пару банок пива. Дошло дело и до колбасы.
— Купил.
Яна помыла руки и порывисто, с раздражением, с каким-то даже отчаянием, стала переносить по очереди консервы, яйца, сосиски и прочее со стола в холодильник. Туда. Сюда. Туда. Сюда. С каждым «сюда» её глаза всё больше влажнели, так что их влажный блеск сначала загустел, застекленел, а потом безнадежно пролился вязкими, испачканными тушью слезами. С каждым «туда» меня охватывало кратковременное, секундное облегчение от возможности не видеть эти глаза.
Она остановилась на колбасе.
— Алёшка, ну, вот сколько тебе говорить? Почему ты не смотришь на срок годности? Говорила же — покупай свежее, покупай свежее. А тебе всё равно, тебе наплевать. Ты что, издеваешься надо мной?
— Я смотрел срок годности. Мы съедим эту колбасу быстрее, чем она испортится, — мой голос показался мне излишне чёрствым, и я попытался добавить немного нежности: — Ян, почему ты плачешь?
— Я плачу… потому что… ты… — она бросила колбасу обратно на стол и ушла в ванную, чтобы не видеть меня, и уже из ванной прокричала сквозь безудержный плач: — Тебе всё равно! Неужели тебя устраивает такая жизнь?!
— Какая жизнь, Яна?! — я не стерпел и сорвался, напрочь забыв и про чёрствость и про нежность. — С моей точки зрения нет никакого повода, чтобы устраивать истерику!
— Значит, ты — слепой идиот!!!
— Пусть я слепой идиот, но не глухой идиот, поэтому не ори на меня!!!
Она со злостью хлопнула щеколдой и включила воду, чтобы не слышать меня. Будто бы мне хотелось разговаривать. Нет, так было лучше. Лучше обоим молчать и слушать, как течёт из крана вода. Обоим молчать. Обоим.
Слух
— Ты меня не слышишь. Ты меня не слушаешь. Ты меня не хочешь слышать. Лёша, скажи мне, пожалуйста, ну, почему так? Почему раньше ты был другим?
Вот вечно так. Сидели, спокойно ужинали, пили чай, ели бутерброды с колбасой. Молчали. Оба. Надо хорошо подумать, чтобы сказать что-то вслух. С недавнего времени мне трудно найти слова, которые могли бы объяснить то, что я хорошо обдумал. Тем более те из них, что уместно сказать вслух. Те, что не чёрствые и не нежные. Никакие. Просто слова.
— Раньше и ты была другой, Ян.
Отчего-то её мои «никакие» слова очень заинтересовали.
— И какой же я была?
— Ты была ласковая, добрая, чуткая. Тебе неважно было, что и как я говорю, слушаю тебя или нет, как ем, как сплю, как живу, ту ли колбасу я принёс, в конце концов. Помнишь, когда ты переехала ко мне, и мы ели мои трёхдневные щи, потому что очень хотели жрать? Сейчас вспоминаю эти щи, и слюнки текут. Так было вкусно. Так было сладко с тобой, Яна. Признайся, ведь тебе ничего не нужно было, лишь бы я был рядом, лишь бы мы были вместе?
– Потому что ты был ласковым, добрым и чутким. Потому что ты был другим. А тебя послушать — так это я во всём виновата, я не та. Наверное, я просто ошибалась.
Она встала, открыла дверцу холодильника и сказала то ли смехом, то ли с издёвкой.
— Вот, кстати, суп. Уже несколько дней стоит. Никому не нужен. Жри, если слюнки текут.
Ну, что ж. Смейся. Издевайся. Я попробовал суп — вроде ничего — и, разогрев, поел. Ночью пронесло. Наверное, он всё-таки прокис.
Вкус
А ещё я помню её губы. Они казались холодными, в то время когда сама она была жаркой. Мне это очень сильно понравилось. Это сделало Яну особенной. Для меня. В этой прохладе губ чудился вкус сладости, такой непередаваемо сладкой, какая никогда не сможет надоесть. Потому что такая сладость не имеет цены. В мире приторности. В мире кислости. В мире горькости. В мире пресности.
Горько, но стоит признать ошибку. Правда не в том, что любая сладость рано или поздно надоедает. Правда в том, что любая сладость имеет свою цену. Вышел срок — надо платить по счетам. Источник той сладости иссяк, опреснился и высох. На беду — я привык к ней так, что захотелось всё больше и больше наслаждаться ею. Поэтому одолела жажда. До безумства. До ломок. До собственной дешевизны, до собственного ничтожества.
Да, я хорошо помню её губы. Но в них не стало прохлады. В прохладе не стало сладости. И разве дело в страсти? Страсть неистовствовала, искала везде ту сладость, а находила только приторность. Я целовал приторность. Иногда целовал пресность. Целовал и горькость. Даже целовал кислость. И всё в долг. Всё в долг.
— Лёшка, щекотно, — чувственно прошептала Яна. — Не надо. Пусти. Давай спать.
Странно, теперь её губы казались жаркими, в то время когда сама она была холодной. Что-то испортилось.
Осязание
— Не трожь меня, Алёша, прошу, умоляю тебя…
Я и не трогал. Я попросту не знал, что мне делать. Сердце билось испуганно и истерично. Хотелось схватить её, обнять, прижать к себе, гладя по спине, вдыхая запах её тела. И не отпускать. Но… нельзя. Ещё минуту назад было можно, а теперь — нельзя. Мы теперь чужие друг другу.
Я молча принялся выкладывать продукты из пакета на стол — макароны, гречку, консервы, упаковку яиц, сосиски, кетчуп, майонез, сигареты, пару банок пива. Дошло дело и до колбасы.
— Вот, колбасу купил. Свежая.
— Хорошо, — равнодушно ответила она. — Я пойду.
Сердце онемело и кольнуло короткой ослепительной молнией боли, будто надорвалось. Будто разорвалось в агонии безысходности. Наверное, поэтому в теле такая непонятная, невидимая дрожь. Предсмертные конвульсии. Оказывается, вот, как это бывает. Всё это действительно похоже на смерть. Всё кончено.
— Яна, неужели тебе всё равно? Неужели тебе не жаль этих трёх лет? Неужели ты так легко хочешь всё разрушить?
Глупые, никчемные вопросы. Самому стало от них противно. От себя противно. «Не трожь». Не трону. Запрещаю себе это делать. Такому себе. Глупому. Никчемному. Гадкому.
— Я не знаю, что тебе сказать… Наши отношения испортились… Чувств нет… Я устала… Я не смогу больше быть с тобой… — Яна улыбнулась виновато и опустила глаза. — Прости.
И ушла, забрав с собой свой запах. А я ещё долго сидел, не шевелясь, отчего-то боясь пошевелиться, перед столом, на котором валялись консервы, яйца, сосиски и прочее. Всё свежее. Свежее бывает только полное обнуление. Полный ноль. Как я. Без неё.
Обоняние
Яна приехала за вещами.
— Фу, чем у тебя тут так воняет?
— Наверное, мной, — ухмыльнулся я и поискал на столе непочатую банку пива, нашёл. — Пиво будешь?
— Понятно. Пьянствуешь, значит?
— Пьянствую.
— Понятно. Не знала, что ты пьянь, — шутливо пожурила она.
— Я — пьянь.
— Ладно, не буду тебе мешать. Я ненадолго.
— Ты мне не мешаешь. Я люблю тебя. Как ты можешь мне мешать?
— Любви нет, Алексей. Это просто химия. Любовные отношения вырабатывают в организме гормон «любви» — дофамин. Через три года его действие прекращается, поэтому и говорят, что любовь живёт три года.
— Как алкоголь, только штырит дольше, да?
— Если тебе так проще, то — да. Как алкоголь.
— Мне никак не проще. У меня, похоже, жуткое похмелье. А у тебя? Прошло?
— Что прошло?
— Похмелье. Или от дофамина не бывает похмелья?
— У меня всё прошло. И у тебя пройдёт.
— Что-то мне подсказывает, что у меня не пройдёт.
— Что-то мне подсказывает, что ты нажрался в ноль. А я ещё с тобой разговариваю.
Она собрала свои вещи, бросила на полку в прихожей ключи от моей квартиры — и след её простыл.
Шестое чувство
Но я всегда знал, что так и будет. Именно так. Ни малейшего сомнения — даже тогда, когда источник вкуса сладости бил ключом. Даже тогда, когда осязание не ведало о горечи утраты, обнимало, прижимало к себе, гладя по спине, вдыхая запах близости. Даже тогда, когда опьянялось обоняние в иллюзии бесконечного, неоспоримого обладания. Даже тогда, когда зрение ослеплялось блистательным, ярким светом незаходящего солнца счастья. Даже тогда, когда ласкала слух неповторимая музыка любви. Что-то мне всегда подсказывало, что всё это кончится. Именно так — буднично и некрасиво. Как и любая смерть. В мире смерти. Где всё имеет срок годности и портится, устаёт жить, стареет и погибает, разлагается, загнивает и обращается в прах, в ничто, в полное обнуление. В полный ноль.
Да, дофамин. Любви нет. Просто химия. Однако, отчего жуткое «дофаминовое похмелье» продолжает меня мучить и никак не проходит? Почему я точно знаю, что оно не пройдёт никогда?..
Автор: Сергей Корнев
Фото: Екатерина Мордачёва