Было 8.48 утра, когда я увидел эту женщину, лежащую на тротуаре. Я вытек из трамвая, несомый потоком людей, вялый и помятый. Мой костюм болтался, а веки шуршали, словно пыльные жалюзи. Я сделал несколько шагов, тяжело переставляя свои ноги, обутые в чугунные ботинки, и спина моя ссутулилась, хотя я ещё даже не вошёл в лифт, чтобы подняться на нём в обитель труда и энтузиазма. Туда, где меня ждут мой рабочий стол, стул, который мне мал, да лампы на потолке, целыми днями сыплющие лезвия мне в глаза.

Мой офис был рядом, но дорогу перегородили её тонкие руки и ноги. Богом клянусь, они были прекрасны. Так, что я даже подумал, что зря боюсь и ненавижу насекомых. Ночью прошёл дождь, и женщина лежала, раскинувшись на мокрой тротуарной плитке, похожая на мёртвого богомола. Глаза её были закрыты, но губы, накрашенные ярко-розовой помадой, дышали. Лёгкое белое платье слегка просвечивало, проявляя тело, как раствор фотографию. Люди переступали через него, спешили дальше, неуклюже перебирая ногами-ходулями, а она лежала, преисполненная изящества.
И я застыл.

— Простите, — молвил я, — сегодня немного сыро, вы не находите?

Тут же я поразился собственной глупости. Нельзя ведь начинать знакомство с таких негативных фраз. Особенно, если знакомишься с красивой молодой дамой. Стоило бы сказать что-то положительное, жизнеутверждающее. Что-то вроде «Сегодня замечательный день» или «Я так счастлив в добром здравии идти на работу». Но нет, я выдал это неуклюжее замечание про сырость.

Девушка сначала ничего не ответила, а потом втянула в себя носом смесь воды, света, выхлопных газов, и открыла глаза.

— Ах, как же вы вовремя! — воскликнула она затем и подала мне руку. Тонкую бледную руку с длинными пальцами пианиста.

Я лишь коснулся её прохладной ладони, и вот она стоит рядом, возвышается надо мной и над городом, будто огромный флагшток, на котором реет белоснежный флаг ее платья. Она наклонилась, согнулась прямо в три погибели, и потрепала меня по щеке.

— Вы такой милый, дорогой…
— Арсений.
— Дорогой Арсений.

Она прошептала эти слова, как кроны деревьев шепчут листвой свои сказы. Повернула голову, и я увидел пляшущий свет в ложбинке ключицы. По её пергаментной шее, царапая нежную поверхность, ползла стрекоза. Девушка вздохнула. С крыши дома, стоящего через дорогу, в небо взлетела стая голубей, заблестела на солнце, зашелестела и опустилась на землю обертками от шоколадных батончиков.

— Арсений… — Задумчиво проронила девушка, глядя хрустальными своими глазами куда-то внутрь. — Что ж…
— А не сходить ли нам прогуляться? У меня, знаете, есть неиспользованный отгул. Мой начальник не одобряет, когда мы берём отгулы… И мы их не берём. Однако же нынешний случай уважительный. Он исключительный, я бы даже так сказал. Да-да, не побоюсь столь громкого утверждения. Ввиду таких обстоятельств я уверен… — Говоря так, я пытался вытащить изо рта её длинные светлые волосы, которые летели по ветру, оплетая улицу, останавливая машины, опутывая сапоги, птиц, дома, календари, зонты, мигалки, газеты, целлофановые пакеты…
— Ах, Арсений. — Она снова повернула лицо ко мне, её голос вспыхнул и погас в городском гвалте, ослепил меня на секунду, а когда я прозрел, то не увидел больше своей прекрасной незнакомки.

Меня охватила тревога: как же так! Едва встретив, я не мог её потерять! Я полез в свою огромную сумку, стыл рыться там, в бумагах, проводах, носовых платках, ища телефон, нашёл и позвонил начальнику. Я всегда трепетал перед ним. Перед его тощей фигурой, разметанной жёсткой бородой, желтоватыми ногтями, дребезжащим голосом и шипами, растущими вокруг рта. Но сейчас на одном дыхании оттараторил длинный, совершенно неправдоподобный, но честный рассказ о том, что весь город стоит без движения, оплетённый светлыми волосами; что господа из МЧС включили все свои сирены, но не могут выехать из депо и толпятся там, затыкая уши; что голуби обратились в мусор, а хозяйка прекрасных волос исчезла и лишь я могу её отыскать, поэтому на работу я сегодня не явлюсь.

— Не знаю, что вы вчера пили, но, видимо, вам и вправду плохо, — на удивление равнодушно ответил мне телефон. — Добро, оставайтесь дома, проспитесь.

Конечно, я вовсе не был уверен, что могу найти эту девушку в миллионном городе, но мной владело неясное, лихорадочное возбуждение, вознёсшее меня на невиданную доселе высоту, с которой говорить правду было совсем не сложно.

С разбегу я запрыгнул в трамвай, громыхнув ботинками.

— Господи, помилуй! — воскликнула кондукторша, и двери со скрипом сомкнулись.

Мы тащились сквозь сонный, вымоченный в дожде город. Трамвай содрогался от желания перемен, горестно лязгал на изъезженных разбитых путях. Люди со сморщенными лицами молчали или смеялись. Но смех их был, как молчание, а молчание, как раскалывающаяся древесина. Они были одеты в разноцветные тусклые коконы и болтались по салону, отскакивая от грязных окон, от холодной обшивки. Когда трамвай останавливался и мутные створки дверей открывались, люди падали на пол, а я видел в разверзшемся просвете иной мир, в котором краски ярче, а звуки громче, и где светлые волосы источают аромат вишни со льдом. Аромат вишни…

Я ехал долго, не зная, куда, собственно, направляюсь. Тучи рассеялись, и золотые нити рассекли небо. Под ним унылой чередой тянулись сотни одинаковых домов с серыми квадратами окон. Они напоминали засохшие вафли. Я смотрел на дома и на нити, расплющившись о замызганное стекло, надеясь увидеть знак. Свет колол мне зрачки, а я думал, что вот прямо сейчас за этими окнами кто-то может глядеть на меня, целоваться, умирать, превращаться в большую акулу, поливать чаем поле герани, но мне никогда этого не узнать. Столько всего происходит одновременно в каждом мгновении… Кто знает, вдруг где-то там моя незнакомка выглядывает в иллюминатор дверного глазка, и из её гладкой спины растут слюдяные крылья стрекозы.

Я очнулся, когда трамвай, скрежеща, затормозил, но не послышалось звука падающих коконов. Двери открылись, и в салон втекла тишина, пахнущая сухой землёй, травой, нагретыми крышами. В трамвае было пусто, только кондуктор стояла в дальнем конце, вопросительно глядя на мои ноги, — пойдут они или нет? На секунду я замешкался. Право слово, я не знал, что думать. Я никогда не был в этой части города и сомневался, прилично ли будет расспрашивать местных жителей о девушке с волосами, пахнущими вишней со льдом. Я едва не запаниковал и уже начал потеть, но тут почувствовал, как что-то щекочет мне грудь. Наклонив голову, я увидел переливчатые глаза из фасеток.
И вышел. Трамвай заскрипел, удаляясь. Я почти сразу о нём забыл.

Невзрачные одноэтажные домики заворочались, разминая затёкшие тела, завздыхали изумлённо и нехотя. Они наблюдали за мной — редким, незваным гостем, — а мне казалось, я за тысячи дней от дома. Здесь не было звуков города, веса города. Ни частокола ног, ни бумажных голубей. Я почти сразу увидел дом с покосившейся деревянной скамейкой у ворот, наполовину скрытой в жужжащих зарослях львиного зева. Пыль гостеприимно легла на мои ботинки, едва я ступил на дорогу.

Ржавая калитка была приоткрыта. Я вошёл во двор, в одуванчики и чистотел под грузной, печальной шелковицей. Вокруг меня искрились пыльца и предчувствия, и я испугался, что если сделаю новый шаг, всё распадётся на атомы — бесшумно, плавно. Это можно будет запомнить, но это будет безвозвратно. Потом я решил, что моё дело всё же стоит риска. Арсений Петрович, сказал я себе, выбор у вас невелик. В городе, скованном светлыми волосами, пахнущими вишней со льдом, в вашей квартире тени и нет одуванчиков. Быть может, эти прекрасные волосы прорастут в дома, сорвут с них угрюмые крыши, наполнят их светом и стрекозами, но может и нет. Машины вновь зарычат, сирены завоют, а голуби никогда не научатся оставаться голубями. И главным лицом в вашей жизни будет то, на котором растут шипы.

Так я подумал, вздохнул, подошёл к деревянному порогу, стараясь не топтать цветов, поднялся на крыльцо, толкнул дверь.

Она стояла в дальней комнате, в глубине, в тусклом свете, сочащемся из крошечного окна.

— Арсений, — прошептала моя незнакомка, и я услышал.

Её глаза смотрели в меня, лишая материю физической формы, стирая объективный мир. Её волосы, пахнущие вишней со льдом, струились и мерцали, будто лучи под водой. Далеко за границами моего сознания бормотал телевизор, тикали часы.

— Я… Я взял отгул.

Она улыбнулась.

Я сделал шаг, ещё один и ещё. Ничто не рушилось, не распадалось. Я подошёл к ней и обнял, прижав ладони к её спине. Я почувствовал что-то сухое, хрупкое и шелестящее.
И я остался здесь навсегда.

Автор: Женя Лейнок
Фото: Shreyas Bhosale