В доме стоял сильный запах рыбы. Он исходил из двух аккуратно прислонённых к стене мешков. Они шевелились, как живые, и отцу приходилось постоянно их придерживать, чтобы они не упали. В мешках билась и трепыхалась рыба. Я, брат и отец с самого утра, когда ногам ещё холодно от выпавшей росы, сели в старую, но хорошо просмоленную лодку и, отплыв от берега, начали искать самодельные буи, служившие ориентиром того места, где была заброшена сеть. Сеть была отличной. Просто держать её в руках — и то уже было удовольствием. Сплетённая вручную из лески и капроновых нитей, она была крепкой и лёгкой, как тончайшее кружево. За ночь в неё набилось столько рыбы, что пришлось спешно высыпать из мешков картошку. Мать недовольно ворчала, мол, пропали теперь уже мешки — разве запах рыбы отобьёшь? Она, как всегда, оказалась права. Мешковина промокла, и на пол начинала потихоньку просачиваться вода вперемешку с рыбьей слизью. А ведь только вчера весь дом выдраили. Ну и достанется теперь нам!

Этот звук! Да, его ни с чем невозможно спутать. Олег! Лодырь хренов! Как всегда умотал со Славиком на мотоцикле кататься! А меня оставил тут с этой горой рыбы и отцом, который сегодня явно не в духе. Мама ему вчера крепко всыпала, кричала так, что весь дом трясся. И правильно сделала! Какого, спрашивается, припёрся вечером чуть ли не на коленях? Глаза залитые, сказать ничего не мог. И это уже второй раз за неделю! А ведь раньше вообще не пил. Ну… только если на Новый год, на Деды и на День Рождения. И то! Сколько он там пил?! Нальёт себе сто грамм, махнёт их залпом, закусит, закурит и на этом всё. Никогда отца никто пьяным не видел, а вчера так головой в стену бился, словно хотел через неё в дом войти. Ещё и рукой по дереву скрёб. Ручку, наверное, искал. Даже смешно было поначалу, пока мама его в дом не втащила, да хорошенько ещё треснув. Так треснула, что звон от оплеухи стоял, как будто то была не почерневшая от щетины щека, а кусок настоящего горного хрусталя. Как мы тогда с Олегом быстро примолкли, даже толкать друг друга в кроватях перестали: поняли, что мать сегодня шутить не будет.

На полу извивалось хрупкое детское тельце. Оно словно искало защиты, и в этом своём отчаянном порыве было одновременно прекрасно и жалко. Борьба, не дающая результата, всегда вызывает жалось и восхищение. Аккуратно сложенный вдвое резиновый шнур от скакалки издавал пронзительный свист — и в следующую секунду от стен отражался захлебывающийся детский крик боли. «Как бы в глаз не попасть? Останется тогда ребёнок на всю жизнь калекой. Но ведь надо же как-то учить, как-то воспитывать! Совсем уже довёл своей ложью. Лену сегодня чуть успокоил. Ещё бы! Разве это шутки?! Сын пропал. Нет и нет. Сказал же, чтобы в восемь вечера был дома. Ему на всех плевать. И ведь не первый раз такое. Ну, надо же что-то делать… Хоть так…»

А ведь этот скакалочный свист похож на то, как Славик свистеть умел: резкий, короткий, сквозной, отрывистый звук. Мы Славика ещё Матроской называли. Он песни любил блатные, да и с замашками был странными. Его пару раз даже на воровстве ловили. Поймает кто за руку, треснет пару раз, чтобы больше не лазил, где не надо, и не трогал, что не положено, и отпустит. Деревня-то была небольшая, все друг друга знали. Да и Славик был парнем неплохим, просто важнее хотел казаться. Кто-то из ребят вспомнил, что в Москве тюрьма такая есть знаменитая — «Матросская тишина». Вот и стали его все звать Матроска, Матроска. Он вроде сначала обижался, в драку с кем-то даже влез, а потом разобрался, что к чему, и уже сам при знакомстве Матроской представлялся. Так же ведь свистел, гадёныш. Ну, точно так же.

«Как же ты так!?.. Что же ты не слушаешь родителей никогда? А с каким лицом провинившимся пришёл. Знает же ведь, что плохо поступает. Как же тебя по-другому можно было отучить? Просили, уговаривали — без толку. Объясняли, что не стоит врать, что слушаться хоть иногда надо. И вроде сидит, всё понимает, признаётся, соглашается, но потом всё снова повторяется. Ничего… Небитым рос. Хоть раз для профилактики надо. Хоть раз…»

Как хорошо я помню тот день… Брат носился на мотоцикле под окнами. Хоть и старенький МТ, зато звук был какой: раскатистый, глухой, из самых недр мотора. За пару дней до этого с отцом весь двигатель и коробку перебрали. Никогда бы не подумал, что это так трудно. Столько деталей! В одиночку ни за что не смог бы, а вот отец всё знал. Своими грязноватыми, с обломанными ногтями руками он, как ювелир, собирал каждую шестерёночку и подшипничек. Молча, лишь изредка объясняя, куда какую деталь вставлять, он обращался ко мне и смотрел уверенно и доверчиво, будто не сомневался, что я всё смогу понять и запомнить с первого раза. Не желая его разочаровывать, приходилось утвердительно кивать и, поддаваясь молчанию осведомлённости, держать рот на замке, не задавая лишних вопросов. И такое в эти несколько часов чувствовалось между нами родство, какое бывает, лишь когда двое мужчин делают одно дело вместе, а ещё больше — когда это отец с сыном.

И вот теперь этот раздолбай гойсал по улице между дворами, зная: на кочках коляску подкидывает, и можно перевернуться. Такое уже случалось: выехали со двора и наехали колясочным колесом на порог. Скорость была небольшой, да и удара как такового тоже не было, просто пустая коляска начала плавно подниматься, а нас стало заваливать на левый бок. Повезло ещё, что отец вышел покурить и, глядя на наш кордебалет, подбежал и прижал коляску к земле. А ведь могли попереломать себе свои тонкие ноги и лежать всё лето в гипсе. Как же под ним всё страшно чешется! Когда руку себе сломал, через забор перелезая, приходилось с линейкой извращаться, чтобы хоть немного зуд унять. Утешает только, что несколько дней школы пропустил, и в классе потом мне все завидовали. Это был тот самый редкий случай, когда сломалась именно та рука, что надо.

Кости хорошо срослись. Теперь моя рука — причина уже не моих страданий, а моего ребёнка. Но ведь сила всегда действует. Иногда ничего не помогает, кроме хорошей порки. Так же ведь всегда было. Сколько поколений! Отцы пороли наших отцов, потом те учили нас, что боль и ремень — лучшие воспитатели. Что изменилось? Почему же так противно? Было ли тогда так тошно и моему отцу?

Он позвал меня: «Эй, сынок, а ну-ка, иди сюда и помоги мне. Мне одному не справиться». «Только не это», — лень и апатия сразу напомнили о себе. Я ведь уже думал, что сегодня всё обойдётся, и никто не станет меня дёргать. Олег мог спокойно бездельничать, а мне, как всегда, приходилось отдуваться за двоих. Надо было смотаться из дому тихонько. Чёрт меня дёрнул на диване разлечься! Теперь придётся чистить эту проклятую рыбу. Ненавижу это! Может, если не откликаться, отец подумает, что я сплю, и не станет будить меня? «Сын, ты что, не слышишь, что я тебе говорю?! Иди быстро, помоги мне!» Ага, конечно, не станет. Как же не хочется возиться в этой слизи. Что может быть хуже, чем чистить рыбу? Берёшь её в руки, а она вся скользкая, липкая, холодная. Соскребать чешую ещё куда ни шло, но потрошить кишки!.. Распарываешь брюхо — и по пальцам начинает медленно стекать жижа непонятного серого цвета. Блевать от неё хочется. Выбрасываешь потроха в стоящее рядом ведро, а там уже всё заполнено внутренностями, и вонь оттуда такая, что стараешься дышать ртом, а не носом, но при каждом вдохе кажется, будто рот заполняется не только этим смрадом, но и самими потрохами, что прямо ощущаешь их склизкий вкус.

«Ты, кажется, меня не понял. Что я тебе сказал? Или тебе особое приглашение надо?!» — входя в комнату, зло прохрипел отец. Ну вот, припёрся уже. Стоит весь хмурый. Хорошего не жди.

— А чего я должен тебе помогать? Я и так постоянно помогаю! Чего ты вон Олега не попросишь, он постоянно только и делает, что курит по углам!
— Потому что я так сказал, а всё остальное не твоё дело!

Навис как скала. Сейчас задавит. Да пошёл он. Никуда не пойду. Не маленький уже. Задолбал.

— Не пойду я никуда. Я занят.

Вроде ничего такого и не произошло, только промелькнула отцовская рука, и от крепкого тугого удара по затылку я полетел на пол. Лёгкий звон расстегиваемой пряжки. Зашуршал доставаемый из петель старый ремень, потёртый временем и тканью. Отразившись в краешке глаза, вверх взмыла рука, и моментально кожа на спине словно лопнула. Сильное жжение отдалось дрожью по всему телу. Хотелось отползти, спрятаться, найти укрытие. Ещё удар. Прижимистый, хлёсткий, он пришёлся по плечу, и ремень, перегнувшись через него, больно ударил по правому соску. В висках бешено заколотилась кровь. Стиснутые зубы не могли сдержать стон. Увидев новый замах, резко перевернувшись, я подставил под удар вместо спины бок и сразу же пожалел об этом: со звонким плеском ремень упал на рёбра. Дыхание перехватило. Опираясь на левую руку и пытаясь закрыться правой, я ползал по ковру, пока не почувствовал, что уткнулся в стену и деться больше некуда. За это время отец не произнёс ни одного слова. Он не угрожал, не смеялся, не пытался иронизировать или ехидно спрашивать «Готов ли я ему помочь теперь?», он просто молчал, и от этой тишины становилось ещё страшнее. Не удивительно, что, вернувшись с улицы и пройдя в дом, мама ничего не услышала, пока не прошла прямо в комнату. От удивления она молча замерла на пороге комнаты. Заметив её, отец бросил ремень на кровать, заложил руки в карманы и, никому ничего не сказав, вышел из комнаты, затворив за собой дверь, оставив после себя пробивающуюся из-под щели внизу узкую полоску света.

Маленькая детская рука быстро отдёрнулась, когда её ужалила скакалка. Скользнув за спину, она на секунду замешкалась, зацепившись за стоящий рядом стул. Рукав кофты совсем немного подвернулся, оголив место, куда только что пришёлся удар. На коже изогнулся красный отпечаток. Он был точно такой же, какой в прошлом пришлось носить мне. Что же я наделал? Скакалка упала где-то в стороне и свернулась клубком, как обиженная и замыслившая месть змея. Когда-то на моём месте был мой отец, а я сжимался у его ног от боли и страха. Прошло двадцать пять лет, но я помню тот день, как будто он наступил только вчера. Мысли, желание, злость, обида, отец, мать, — всё это дремало глубоко в памяти и промелькнуло за эти полминуты, оживив то, что, казалось, давно должно было умереть.

Поджав колени и пригнув голову, на полу сидит мой сынишка. Он не сопротивляется, когда я хочу его обнять. «Прости меня, сынок! Прости. Я просто погорячился. Я думал, что так правильно и это поможет». Чуть приподняв голову, он посмотрел на меня. В его взгляде не было обиды или гнева, но было в них что-то такое, старавшееся быстрее ускользнуть куда-то вглубь его глаз и затаиться. Прижав ещё трясущееся тело к себе, я понял, что сам боюсь. Боюсь того, что узнал этого укрывшегося беглеца. Это была та тень памяти, что терпеливо будет ждать и десять лет, и двадцать, и всю жизнь. Она будет той самой крупицей, которая так и не даст ему никогда этого забыть и простить, так же, как не дала забыть и простить мне самому.

Автор: Кирилл Копылов
Фото: Екатерина Мордачёва